Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - Страница 19

Бартоломе, разгоряченный боем, выронил шпагу и закрыл лицо руками: неужели он убил человека?

Около Роберто хлопотали его друзья-офицеры. Осмотрев рану лежащего без чувств Роберто, один из них крикнул:

— Он жив, сеньоры! Шпага, к счастью, не задела легкого, и Гусман скоро поправится! Через три недели, даю слово офицера, он сможет снова драться, если захочет!

Гусмана перенесли в карету. На прощанье один из офицеров сказал:

— Советую вам не задерживаться здесь, сеньоры! Альгвасил часто по утрам посещает это местечко!

Мигель разорвал рубашку Бартоломе и перевязал его рану.

— Тебе не трудно будет идти, Бартоломе? — озабоченно спросил Леон. — Может быть, зайдем в венту и ты выпьешь чего-нибудь подкрепляющего и отдохнешь?

— Нет, нет, Леон, рана — это пустое, — ответил Бартоломе. — Меня мучает совсем другое. Несчастный старик, забитый насмерть плетьми… Как допускает это милосердный бог?

Исповедь

Добродетель — оружие, которого никто не может отнять.

Антисфен

Рана, полученная на поединке, не очень беспокоила Бартоломе, и он продолжал посещать занятия. В университете о поединке известно не было. Роберто Гусман, как говорили, уехал на неопределенное время из Саламанки. Бартоломе попросил Леона пойти в собор Сан-Стефано и передать мессеру Джованни, что из-за необходимости готовиться к экзаменам Бартоломе не сможет в течение нескольких дней приходить на улицу Сан-Исидоро. Бартоломе боялся встречи с Беатриче. От нее он не мог бы скрыть правды о поединке. Он знал, что это причинит ей огорчение. Лучше несколько дней подождать, пока не заживет рана.

Леон давно догадывался о любви Бартоломе, хотя тот по свойственной ему сдержанности никогда не рассказывал об этом.

— Пойми, Мигель, — говорил другу Леон, — я уверен, что ничего хорошего не получится. Бартоломе ждут одни лишь бедствия. Разве позволят ему жениться на этой девушке?

— Глупости! — возражал Мигель. — Почему ты сразу говоришь о бедствиях и о женитьбе? Я не повеса, ты знаешь, но не думаю же я жениться на всех красивых девушках, которые мне нравятся! На Марчелле, дочери нашего привратника, или, скажем, на Лоренсе, племяннице капеллана, или, наконец, на Инессе! Мне весело с ними, а им — со мной! Но жениться, бог мой! Ведь мы для них — школяры! Кто же может смотреть на нас, как на будущих мужей? Никто об этом и не думает!

— Бартоломе — думает! Ты ведь знаешь его, Мигель. Он не такой, как все. Это разобьет его сердце, я знаю.

— Ты причитаешь, словно старая монашка! — рассердился Мигель. — Нам еще около четырех лет учиться в университете! Скольким еще Инессам за это время мы будем петь нежные серенады! Однако это никому не разобьет сердец!

— Ты легкокрылый мотылек, Мигель! — укоризненно сказал Леон. — А я говорю о Бартоломе…

— Леон, — и Мигель стал серьезным, — мне дорог Бартоломе не меньше, чем тебе, но поверь, нет оснований для беспокойства. Роберто Гусман уехал, поединков больше не будет, а любовь… что такое вообще любовь?

* * *

С чувством большого волнения направлялся Бартоломе на свою обычную исповедь. В течение последних недель его жизнь была потрясена столькими событиями. Столкновение с Гусманом, поединок, необходимость объяснения с Беатриче…

Духовником Бартоломе был каноник Пабло де Талавера, человек строгий и замкнутый. Студенты побаивались его и предпочитали исповедоваться у добродушного толстого капеллана университетской церкви падре Бенедикто. Но Бартоломе влекло к канонику. Под внешней замкнутостью он угадывал душу высокую и благородную.

Капелла — настоящий собор в миниатюре, со стрельчатыми арками, с дубовой резьбой до самого верха. Сейчас в капелле полутемно, сквозь цветные витражи слабо пробивался свет…

Каноник был один. Прочитав Confiteor, Бартоломе сразу заговорил о своем смятении:

— Падре, я виню себя в великом грехе злобы, толкнувшем меня на путь убийства.

Каноник хорошо знал Бартоломе и потому мягко спросил:

— Но ведь вы не убили, сын мой?

— Я не убил его, но был близок к этому. Я ранил его на поединке!

— Высказывал ли он тоже злобу, сын мой?

— Да, падре. Он очень злой и жестокий человек. Потому-то и я…

— Взяли на себя роль судьи?

— Нет, падре, — и Бартоломе покраснел. — Я не хотел ни судить, ни убивать его. Но я не совладал с собой при виде его низостей.

— Какие же низости допустил этот человек?

— Он оскорбил девушку!

— Эта девушка связана с вами узами кровного родства, сын мой?

Бартоломе смутился:

— Нет, но… это дочь одного знакомого художника.

— Продолжайте, сын мой.

— Я люблю эту девушку, — и он опустил голову. — Я люблю ее, но никогда не говорил ей.

— А как вы думаете, сын мой, она догадывается об этом?

— Я ничего не говорил ей о своей любви, — повторил Бартоломе, — но мне кажется, что и она…

— Она любит вас, сын мой! — сказал каноник.

— Мы оба еще так молоды, падре. И мне кажется, еще рано говорить о нашем чувстве. Но оскорблять ее я никому не позволю!

— А каков второй поступок вашего противника, сын мой?

— Он несправедливо ударил при мне своего слугу, человека низкого происхождения, который не мог сам защитить себя.

— И вы защитили его?

— Да, я вырвал плетку из рук негодяя и сломал ее.

— И он покорился вам?

— Нет, — Бартоломе снова опустил голову. — Слугу избили до смерти, и он погиб.