Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - Страница 44

Леон с удивлением посмотрел на приятелей:

— Вы оба точно с неба свалились. Ну, Алонсо — понятно, он чужеземец, не знает Испании. Но ты-то должен знать, что кулак и шпага, к сожалению, самый убедительный довод среди многих кастильских дворян. Говорят, что сам король Фернандо не одну палку сломал в гневе о плечи некоторых своих советников. А королева иногда, если рассердится, угощает пажей и придворных дам пощечинами.

— Расскажи нам лучше, как подвигаются твои арабские переводы? — переменил тему разговора Бартоломе.

— И не спрашивайте! — горестно ответил Леон. — Взбрело же в голову моему почтенному дядюшке писать «Историю католических королей»… А теперь ему требуется перевод арабских манускриптов гранадского халифата. Но ты знаешь, Бартоломе, восемнадцать глав своей хроники дядя посвятил плаваниям Колона. Пожалуй, это будут самые живые страницы.

— Я опять с удовольствием помогу, Леон, если у тебя появятся затруднения с арабскими текстами. Но мы снова вернулись к Адмиралу. Скажи, Леон, правда ли, что теперь разрешено плавать всем по пути, открытому им?

— Да, Бартоломе. Я знаю точно, еще десятого апреля тысяча четыреста девяносто пятого года был дан такой указ, в котором говорилось, что каждый кастилец может свободно ходить по морям. И когда Адмирал жил у нас, он не раз с горечью говорил моему дяде: «Этим позволением воспользуются недостойные пройдохи, ибо, после того как дорога открыта, даже портные могут попасть в исследователи!»

— И, клянусь честью, он прав! — возмутился Бартоломе. — Неужели можно отказать Колону в величии сделанных им открытий? Он не остановится на достигнутом, я убежден!

— Ты очень веришь в него?

— Да, Леон, и ты знаешь, что начало этой веры было положено давно, еще в Саламанке. Я понимаю, дон Кристобаль может во многом ошибаться, но он великий кормчий, он одержим своей мечтой, и никогда с ней не расстанется!

— Мне кажется, что, не отказывая ему в значении сделанных открытий, нельзя забывать о его недостатках. Когда Адмирал жил у нас, честолюбие и корыстолюбие его поражали меня. Он очень религиозен, но, по-моему, более, чем господу богу, он поклоняется золоту! Дон Кристобаль не раз говорил дяде: «…золото — это совершенство. Золото создает сокровища, и тот, кто владеет им, может совершить все, что пожелает, и способен даже вводить души человеческие в рай!»

— Мне рассказывал Мигель, что Адмирал прожил всю жизнь в бедности и лишениях. Я не оправдываю его, Леон, но не только жажда золота и славы заставила Колона плыть в неведомые страны, навстречу опасности, может быть, даже смерти!

— Некоторые испанцы, попавшие в Индию, тоже поклонялись золоту, как и Адмирал, — сказал Алонсо. — Я сам видел, как, обезумев при виде наших золотых украшений, солдаты и моряки даже выхватывали мечи, требуя своей доли золота! Горсть золотого песка, любая золотая побрякушка казалась им важнее всего — жизни, воды, пищи, веры!..

— К сожалению, многие испанцы именно таковы, как ты их рисуешь, — ответил Бартоломе. — У них нет другого желания, чем набить кошелек или позолотить свой герб!

Горячие разговоры затянулись до вечера. Друзья с удивлением обнаружили, что уже стемнело. На колокольне кафедрального собора пробило восемь ударов.

Вошел служитель и зажег светильник.

— Ваши милости еще долго будут работать? Мне пора закрывать книгохранилище.

— Работать! — улыбнулся Бартоломе. — Мы, кажется, сегодня славно поработали, но только языками!

Они вышли из собора.

— А знаешь ли, Алонсо, как называли Бартоломе в Саламанке за его красноречие?

— Как?

— Цицероном! Он всегда всех заговаривал…

— И совсем не Цицероном, а Теофрастом! — возразил ничуть не смутившийся Бартоломе. — Как гласит арабское изречение, «язык мой — что секущий меч, слово — что пронзающая стрела».

Леон лукаво улыбнулся:

— Хотя я знаю арабский язык гораздо хуже тебя, все же могу ответить также арабской поговоркой: «Язык твой — конь твой, не удержишь его — он сбросит тебя».

— И я еще помогал ему в Саламанке изучать арабскую грамматику, о горе мне, легковерному!

— Бартоломе на самом деле божественный оратор, — сказал Алонсо. — Я могу слушать его без конца.

— А он не заговаривает тебя до полусмерти? Мы с Мигелем едва спасались от его речей!

— Не слушай его, Алонсо! Он просто завидует мне, ибо сам косноязычен, как римский император Нерон, для которого философ Сенека писал все речи!

— Ох, Бартоломе, жаль, нет здесь саламанкских тяжелых подушек! А то попало бы тебе. Запомни, Алонсо, на него в те времена действовала только грубая сила!

— Спасибо, Леон! — ответил Алонсо. — В случае надобности я, по примеру Адмирала и казначея Фонсеки, применю кулаки!

Так, смеясь и весело болтая, шли друзья по темным улицам Севильи. Показалась луна. Она освещала серебристым мягким светом булыжную мостовую, белые стены домов, решетчатые балконы и двери.

— Леон пойдет к нам ночевать, — заявил Бартоломе. — Не шагать же тебе ночью больше лиги в Лос-Паласьос!

— Но я не сказал дяде Андресу…

— Ничего, он догадается, что ты у нас.

Было решено, что Леон пойдет к Лас-Касасам.

— Знаете, друзья, — смущенно начал Леон. — Я хотел вам сказать… Наконец дядя Андрес согласился на мой брак с Тересой Мондольедо.

— Я очень рад, — сказал Бартоломе. — Тереса — прекрасная девушка и будет хорошей женой тебе. Когда же свадьба?

— Думаю, что скоро.

— Как жаль, что на ней не будет нашего милого Мигеля! Но я счастлив тем, что он жив и невредим, — сказал Бартоломе.